«Величайший ум ХХ века»: Бродский об Уистене Одене
Сегодня день рождения великого английского поэта Уистена Хью Одена (1907-1973). С творчеством «оксфордского эрудита» Иосиф Бродский познакомился в ссылке. Спустя семь лет, в 1972 году они встретятся лично в Австрии и вместе полетят на литературный фестиваль в Лондоне - первое подобное событие в Европе для Бродского. Это было не просто общение - оно сопоставимо с принятием эстафеты Пушкиным от Державина на знаменитом экзамене в Лицее, с той разницей, что Оден был патриархом англоязычной поэзии. Личное общение Бродского с Ахматовой как крупнейшей фигурой русской поэзии, соединившей своей жизнью Серебряный век с брежневским временем, фактически связала Бродского с XIX веком. Рукопожатие Бродского с Оденом как с «Трансатлантическим Горацием» - это физический переход только что высланного из родной страны поэта в пространство мировой поэзии. Нам сложно оценить это, так как российскому читателю имя Одена ничего не скажет - Бродский же четко понимал, что произошло в его жизни с этой встречей и всегда подчеркивал, что предисловие Одена к книге его стихов еще 1968 года было ценнее Нобелевской премии.
Иосиф Бродский:
Для меня ближе всего к мудрости поэзия Одена — поэзия, лишенная всякого нарциссизма, — он редко пользуется первым лицом единственного числа, и странным образом написанное им внушает ужасающее чувство объективности. По сути, вы чувствуете, даже если английский язык для вас не родной, что перед вами не столько поэт за работой, сколько сам язык, отсюда власть его поэзии. Его стихи врезаются в память не только из-за их красоты, а из- за их лингвистической неизбежности.
Для меня — он самый значительный поэт этого века. Я знал его лично, и это мне столь же лестно, как если бы я был знаком с кем-нибудь из бессмертных.
Контраст или, лучше, степень несоответствия между бровями, поднятыми в формальном недоумении, и остротой его взгляда, по моему мнению, прямо соответствовала формальной стороне его стиха (две поднятые брови = две рифмы) и ослепительной точности их содержания. То, что взирало на меня со страницы, было лицевым эквивалентом рифмованного двустишия, истины, которая лучше познается сердцем. Черты были правильные, даже простые. В этом лице не было ничего особенно поэтического, ничего байронического, демонического, ироничного, ястребиного, орлиного, романтического, скорбного и т. д. Скорее это было лицо врача, который интересуется вашей жизнью, хотя знает, что вы больны. Лицо, хорошо готовое ко всему, лицо - итог. <…>
Это был взгляд человека, который знает, что он не сможет уничтожить эти угрозы, но который, однако, стремится описать вам как симптомы, так и самую болезнь. Это не было так называемой "социальной критикой" — хотя бы потому, что болезнь не была социальной: она была экзистенциальной.
Последний раз я видел его в июле 1973 года за ужином у Стивена Спендера в Лондоне. Уистан сидел за столом, держа сигарету в правой руке, бокал — в левой, и распространялся о холодной лососине. Поскольку стул был слишком низким, хозяйка дома подложила под него два растрепанных тома Оксфордского словаря. Я подумал тогда, что вижу единственного человека, который имеет право использовать эти тома для сидения.