Ленин под пером Бродского

     Сегодня 150-летний юбилей Ленина, самого известного в нашей стране политического деятеля прошлого. Любые участники разговора о нем оказываются в идеологической ловушке, блуждая среди полярных мнений, игнорирующих собственно Ленина. Ленин-вождь, памятник, улица, гриб, монета, футболка — но не реально существовавший человек, которого не видно за прочной завесой из бронзы и гранита. И для ученика советской школы рубежа 1940-1950-х гг., каким был Иосиф Бродский, Ленин уже был картинкой. Шаблонной фигурой, тотально насаждаемой идеологической машиной и лишенной индивидуальности. Культ Ленина стал для Бродского одной из основ необходимости жить “лица необщим выраженьем”.
Мы публикуем отрывок из эссе “Меньше единицы” с описанием растиражированных изображений Ленина в жизни Бродского-школьника, и ряд рисунков будущего поэта, отразивших образ вождя пролетариата как непременной части повседневности советского ребенка.

Иосиф Бродский:

     Все это имело мало отношения к Ленину, которого я, полагаю, невзлюбил с первого   класса  —  не  столько  из-за  его   политической  философии   и деятельности, о которых  в семилетнем возрасте я  имел мало понятия, а из-за вездесущих его изображений,  которые  оккупировали  чуть ли не все учебники, чуть ли  не все  стены  в  классах,  марки,  деньги  и  Бог  знает что  еще, запечатлев его в разных возрастах и на разных этапах жизни. Был крошка-Ленин в светлых кудряшках, похожий на херувима. Затем Ленин на третьем и четвертом десятке — лысеющий и напряженный,  с  тем бессмысленным выражением, которое можно принять  за  что  угодно — желательно за целеустремленность. Лицо это преследует всякого русского, предлагая некую норму человеческой внешности — ибо полностью  лишено  индивидуального. (Может  быть,  благодаря  отсутствию своеобразия оно и позволяет предположить  много разных  возможностей.) Затем был пожилой Ленин, лысый,  с клиновидной бородкой, в  темной тройке,  иногда улыбающийся,  а  чаще  обращающийся  к  "массам"  с  броневика  или  трибуны какого-нибудь партийного съезда, с простертой рукой.
     Были варианты: Ленин в рабочей кепке, с  гвоздикой в петлице; в жилетке у себя в кабинете, за чтением или письмом; на пне у озера, записывающий свои "Апрельские  тезисы" или еще  какой-то  бред, на лоне. И, наконец,  Ленин  в полувоенном френче  на садовой скамье рядом  со Сталиным, единственным,  кто превзошел его  по числу печатных изображений. Но тогда  Сталин был  живой, а  Ленин мертвый, и уже по  одному по этому "хороший" — потому что принадлежал прошлому, то есть был утвержден и историей, и природой. Между тем как Сталин был утвержден только природой — или наоборот. 
     Вероятно, научившись не замечать  эти картинки, я  усвоил первый урок в искусстве  отключаться, сделал  первый шаг по  пути отчуждения.  Последовали дальнейшие:  в сущности, всю мою жизнь  можно рассматривать как беспрерывное старание избегать наиболее  назойливых ее проявлений.  Надо сказать, что  по этой дороге я зашел  весьма  далеко,  может быть, слишком  далеко. Все,  что пахло  повторяемостью,  компрометировало  себя  и  подлежало  удалению.  Это относилось  к фразам,  деревьям, людям  определенного  типа, иногда  даже  к физической  боли; это повлияло на отношения  со многими людьми.  В некотором смысле  я благодарен  Ленину.  Все тиражное  я сразу воспринимал  как  некую пропаганду.  Подобный  взгляд на  вещи,  мне  кажется,  колоссально  ускорил движение сквозь чащу событий — с сопутствующим верхоглядством.


(“Меньше единицы”, 1976; перевод В.П. Голышевёа; отрывок)